ОПИСАНИЕ СТРАННОГО СОБЫТИЯ

ЧАСТИ 1 2 4

Часть 3

Утром Алексей напомнил, что сегодня меня ждёт в гости митрополит Дмитрий Сеченов, с которым я познакомился на ужине у царицы. Я отправился в Симонов монастырь и впервые оказался в карете один – никто не отвлекал разговором и я мог всё вокруг разглядеть. Монастырь оказался за городом и вела к нему немощёная дорога, так что великолепные орловские рысаки, пройдя шагом оживлённый центр, поначалу бежали быстро, но лишь кончилась мостовая и начались колеи, пошли шагом. Недалеко от Кремля, сразу за Китай-городом каменные дома стали редкостью. По улице тянулись деревянные заборы, а за ними – деревенские усадьбы с садами-огородами, сараями, банями… Не город, а большая деревня! Кучер сказал, от Кремля до монастыря вёрст шесть-семь, с Пречистенки мы ехали сюда более часу. Два митрополита – московский и новгородский с монастырским архимандритом ожидали меня. Наш разговор шёл, конечно же, о церкви. Интересовались состоянием религии в Арктике, но, поскольку я в этом деле профан, то постарался увести разговор на злободневную для них тему, каковой оказалась предстоящая секуляризация. Я даже слова такого не знал и мне объяснили, что секуляризация – передача церковных земель с жившими на них крестьянами в ведение государства. Я проявил интерес и мне всё подробно рассказали. С год назад Пётр III, покойный муж нынешней императрицы издал указ о секуляризации, но царица, придя к власти, приостановила действие указа. Иерархи расписывали мне, как хорошо живётся крестьянам под церковной властью, лучше, чем государственным или помещичьим. Святые отцы были столь убедительны, что я стал их твёрдым сторонником и обещал склонять царицу совсем отменить секуляризацию.

Превосходное угощение, пожалуй, не уступало царскому, разве только посуда была скромней, а блюда на вкус даже лучше царских, хоть и уступали в поварской вычурности. Вина были те же: ренское, мальвазия, бастр, алкан. Видя, сколь мало я пью, отцы тоже воздерживались, хоть я, весьма опытный в застолье, видел, что они могли бы выпить намного больше! Трапеза с церковными иерархами понравилась мне не только едой и питьём – здесь меня не уговаривали съесть ещё кусочек, выпить ещё глоточек; обстановка непринуждённости и интеллектуальный разговор сильно выигрывали в сравнении с придворными церемониями или армейскими оргиями! Монахи обслуживали быстро и незаметно, без лакейства. К чаю подали отменный мёд и заговорили о нём. Святым отцам пришлись по душе мои суждения о пчёлах. Оказалось, при монастыре есть своя пасека, отправились глядеть. Пасека, на мой взгляд, не велика – с полсотни колод. Водил пчёл пожилой монах Андрей. Технология оказалась несложной: к осени, как заканчивался взяток, самые тяжёлые колоды закуривались дымом, медовые соты изымались, прочие семьи зимовали, в начале лета роились и собирали взяток. Сия метода была в корне порочной, но я не стал её ругать огульно, а привёл в пример корову: из стада оставляют потомство самых удойных коров, а если действовать наоборот – скоро станут родиться коровы, дающие молока меньше коз. Так же, если разорять лучшие пчелиные семьи, останутся только ленивые, да ройливые. Все согласно слушали, а брат Андрей и вовсе оживился: «В точности так и есть, да только ничего тут не изменить. Коли оставлять лучших на племя – не станет мёду; заберёшь мёд – останутся лентяйки». Я уверил, что положение изменить нетрудно, надо лишь переделать колоду так, чтоб соты можно было вынимать, не повреждая гнезда и после возвращать на место. Такой улей называется втулочным или рамочным и в нём сохраняются семьи при отборе мёда. Я начертил улей и сотовую рамку, особо упирая на соблюдение «пчелиного пространства», не зная, впрочем, как восемь миллиметров выразить в понятных моим собеседникам аршинах и саженях. Сошлись на известном обеим сторонам дюйме. Архимандрит, получив размер дюйма в неведомых ему миллиметрах, живо пересчитал размер пчелиного пространства в долях вершка. Затем я нарисовал и объяснил принцип медогонки, тем самым завершив полную революцию в пчеловодстве восемнадцатого века и уже без меры расположил к себе церковнослужителей. Меня уговорили взять с собой бочоночек мёду, с чем я и уехал.

Едучи из монастыря я думал о том, что живу тут уже восьмой день, а успеха не заметно, да ещё насулил сфабриковать спички, стекло, оружие… Теперь для сохранения престижа надо сотворить нечто реальное, непременно, выдающееся, чтоб убедить царицу, что в Арктике цивилизация выше, а сам я не авантюрист-самозванец. Хорошо бы построить летательный аппарат, однако знаний, приобретённых в детстве при конструировании моделей планёров недостаточно для постройки даже дельтаплана. Самая простая конструкция – у монгольфьера, причём, я присутствовал при запуске такого аппарата и хорошо его разглядел, а мой знакомый, знаток дела, при этом объяснил, что к чему. Нужно только узнать – не изобретён ли он уже.

Орловых дома не оказалось – всю ночь они где-то веселились и я без них утром встал рано. Вспомнив, что и царица встаёт рано, велел запрячь и поехал к ней. Она уже знала о моей поездке в Симонов монастырь, заговорили о секуляризации, я взял сторону церкви. Екатерина с лёгкостью развеяла моё заблуждение, внушённое вчера священнослужителями. Оказывается, у церкви было около миллиона крепостных мужиков, от секуляризации церковь лишится основного источника доходов, дававшего определённую независимость от государства; зато государство получит новый доход. Взойдя на престол, Екатерина приостановила секуляризацию, однако учредила комиссию по секуляризации и не намерена совсем от неё отказываться. После передачи всех монастырских земель с крестьянами в ведение новой коллегии, подати крестьяне станут платить государству, что значительно легче монастырской барщины, доходившей до шести дней в неделю, при которой на себя работают лишь в воскресенье, не имея отдыха; другая выгода крестьян – увеличатся их земельные наделы. Из уст царицы проблема слышалась иначе и я склонился на её сторону, в особенности, увидев облегчение для крестьян, однако решил вести хитрую политику «и богу крест, и чёрту кочерга», то есть поддакивать и тем, и другим! Лезть в их интриги мне ни к чему.

Перешли к главному – изготовлению оружия. Мне бы поближе к Москве устроить в деревне мастерскую – у вас даже нет нужных устройств для выделки новых частей ружья, при этом я, конечно, думал о постройке монгольфьера. Царица обещала сегодня же похлопотать. Затем, перед моим уходом с усмешкой сказала, что Прасковья Александровна Брюс и фрейлины вчера без меня совсем извелись – надо им за то дать сегодня награду. Я отправился их разыскивать, но в том не было нужды: Прасковья Александровна находилась за дверью и делала вид, что наша встреча случайна. К царице на приём шёл канцлер – я его запомнил на ужине у царицы, тогда, кстати, что-то сказали о его имении недалеко от Москвы; он поздоровался, а я на всякий случай спросил, не знает ли он поблизости от Москвы пригодной для дачи деревни. Он припомнил, что недавно у родственников говорили о такой; если мне угодно, я могу обождать, пока он сделает доклад государыне и мы поедем к тем родственникам. Я отправился с Прасковьей Александровной в дальние покои, начал с ней заигрывать и незаметно перешёл к расспросам о царице. Стыдно признаться, но я ничего не знал о Екатерине II, разве то, что у неё было много любовников. Красотой я не обладаю, нужно изрядно постараться, чтоб покорить женщину, имеющую царский выбор, а для начала – узнать о ней побольше.

Я ещё с первого разговора заметил у неё небольшой акцент, она действительно была немкой. Её, пятнадцати лет от роду, пригласила в Россию «тётка Эльза» – российская императрица Елизавета, дочь Петра I, с намерением выдать замуж за своего племянника, единственного сына своей старшей сестры Анны, выданной за прусского герцога. При этом, племянник «тётки Эльзы» был внуком одновременно Петра I и сестры его лютого врага, разбитого им под Полтавой, короля Швеции Карла ХII. Своей невесте он приходился троюродным братом. Вскоре их обвенчали, а через девять лет у них родился сын Павел, теперь ему почти девять лет. Её муж Пётр III, полный инфантил, играл в кукол и солдатиков, при этом пьянствовал с детства; придя к власти, стал творить всякие глупости, собрался затеять неоправданную войну, царицу хотел заточить в монастырь. Армия роптала, гвардейцы во главе с братьями Орловыми совершили государственный переворот, за это все Орловы получили графское достоинство; Григорию и Алексею выданы большие денежные награды, да по тысяче душ крепостных крестьян. Я высказал предположение, что царица приблизила Григория Григорьевича из благодарности, а не по любви, на что Прасковья Александровна сказала, что их связь началась ещё при живом муже, а счастлива ли она с Григорием, сказать трудно, по крайней мере, всем известно, что братья Орловы не только любители выпить и подраться, но также и большие любители женщин, пользуются у них успехом и не упускают ни одной юбки. Я поблагодарил и заверил, что полученные сведения послужат лучшему моему пониманию российской власти и сближению наших стран, а теперь я исполню романс. Прасковья Александровна захотела, чтоб я повторил ей самый первый романс и я спел его ей без донжуанства, от всей души и она это, видимо, почувствовала. При последних словах она, как и в первый раз, склонилась ко мне. «Там где гуще сплетаются ветки, я незримо, неслышно пройду и на самом пороге беседки с милых губ кружева отведу», – она закрыла лицо руками и выбежала из покоев. Я остался сидеть за клавесином, мучимый угрызениями совести. Вскоре пришёл лакей и доложил, что меня разыскивает канцлер граф Воронцов.

Мы поехали к его родственникам, но почему-то прибыли к дому Орловых. Оказалось, что родственники жили по соседству. Мне представили племянницу графа Воронцова, княгиню Дашкову – очень молодую, некрасивую, беременную женщину и её мужа-красавца. Нужными мне сведениями владела мать князя Дашкова. Её имение находилось возле Серпухова, а поблизости было выморочное поместье – недавно умер хозяин, не оставив наследников. Поместье неплохое, на берегу Оки, есть лес, охота, рыбалка. Всё выведав, я не стал задерживаться, опасаясь длинных разговоров и отправился к царице.

Призвали чиновника, сведущего в вопросах землевладения. Тот сказал, что для иностранца процедура вступления во владение землёй отличается от таковой для российского дворянина, однако всё скоро уладят. Чиновник отправился улаживать, а я объяснил царице, что владеть поместьем мне не нужно, никакой собственности мне не надо – скоро я отправлюсь обратно и не смогу захватить с собой даже носового платка! Царицу это удивило, пришлось объяснять, что возвращаться я буду не прежним путём, а неким необычным, как бы по воздусям, в Арктике это не диковина и я вскоре, ещё до моего отправления смогу взять царицу в полёт. – «Полно, возможно ль?» – «Скоро увидишь, только обеспечь меня шёлковой материей» – «Сотворишь шёлковые крылья или колдовство?» – «Нет, всё будет с благословения церкви». Я вёл себя уверенно и царица постаралась недоверие скрыть. Поскольку я заговорил о своём возвращении, она хотела узнать, когда я намерен возвращаться. У меня не было чёткого представления об этом, кроме того, я не знал, что может предпринять мой приятель, отправивший меня сюда – возможно он оттуда прервёт мой визит. Пришлось отвечать туманно, дескать, это не только от меня зависит, так что я сам не знаю. Царица хотела также знать, почему мне нельзя будет ничего взять с собой. Я не стал объяснять, чтоб она не сопоставила с моим прибытием в нагом виде, ведь тогда бы оказалось, что мой рассказ о пути сюда – вымысел, а какое после этого доверие! Она из деликатности не стала выведывать, что я скрываю. Ей, кажется, понравилось моё бескорыстие: «Но хоть что-нибудь ты можешь от меня принять? Я хочу сделать тебе подарок, от которого ты не захочешь отказаться». – И я действительно не захотел отказываться от царского подарка – кареты с четвёркой лошадей. Уже испытав здешние дороги, я стал ценить хорошую карету и сильную упряжку; мне также было приятно стать менее зависимым от Орловых, хоть они меня в пользовании своей упряжкой не ограничивали. В благодарность я ответил: «Ты можешь не сомневаться, что твой подарок будет полезен для тебя самой». Поскольку мне предстояло уехать и совершать самостоятельные действия, Екатерина считала, что у меня должны быть карманные деньги и убедила взять у неё тысячу рублей. Наконец, явился с бумагами чиновник, причастный к земельным делам. Ему велено было сопровождать меня в имение и условились на утро пораньше выезжать. На ужин я не остался, намереваясь перед дорогой выспаться. Возвращался я на подаренной карете.

Моё намерение выспаться сразу улетучилось, лишь я приехал к Орловым – братья устроили грандиозную пьянку. Меня немедленно потащили к столу и пришлось выпить с ними две рюмки вина, одну за меня, другую за них. Алексей стал интересоваться моими делами и мы вышли в другие покои, чтоб никого не посвящать в свои планы. Я рассказал о предстоящей поездке, о том, что деревню мне нашли соседи Орловых, отчего Алексей помрачнел и стал убеждать меня держаться подальше от соседей: Катька Дашкова – та самая беременная молодуха – ещё недавно была в фаворе у царицы, но слишком вознеслась и пошла против государыни, за что могла и в Сибирь отправиться. Следствие по её делу ещё не закончено, тяжесть её вины пока не определена. Я упомянул о подарке царицы, Алексей захотел немедленно его увидеть. Карета его не слишком интересовала, зато лошадей он разглядывал ревниво, видимо, сравнивая со своими. Отозвался о них он хорошо, однако, чувствовалось, что своих он ценит выше. Я уже заметил его особенное отношение к лошадям и припомнил термин «орловский рысак», как впоследствии оказалось, не зря. Можете заглянуть в энциклопедию, эта порода появилась благодаря Алексею. Тут ему пришла в голову мысль подарить мне кучера, поскольку хорошая упряжка без достойного кучера неполноценна. Мои слабые возражения, что кучер при лошадях уже есть, остались втуне. Между тем, застолье шумело всё шибче. Здесь пели: «Красот умильна! Паче всех сильна! Уже склонивши, уже победивши, изволь сотворить милость мя любить. Люблю драгая, тя, сам весь тая». – Сей романс я слыхал после не один раз, но запомнил только эту часть. Тут нас увидел Григорий, он стал меня просить, чтоб я спел для господ гвардейцев. Пришлось петь: «Раз возвращаюсь домой я к себе: улица странною кажется мне. Левая, правая где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна… И фонари так неясно горят, смирно на месте никак не стоят, – так и мелькают туда и сюда. Эх! Да вы пьяные все, господа! Левая, правая где сторона… Ты что за рожи там, месяц, кривишь, глазки прищурив, так странно глядишь? Лишний стаканчик хватил, брат, вина; стыдно тебе – ведь уж ты старина. Левая, правая…». Думаю, не стоит говорить, как счастливы были гвардейцы, слушая меня. Между тем, Алексея распирали добрые чувства ко мне и, не желая ни с кем меня делить, он повлек меня дальше от друзей. Пьян он был изрядно, хоть и держался, как и Григорий, намного крепче всех остальных, кстати, к тому времени уже частью лежавших мертвецки на диванах, а иные, ещё не убранные слугами, почивали за столом, а то и под столом.

Алексей стал раскрывать мне душу. Жизнь Орловых не была безмятежной. Легко удавшееся десять месяцев назад свержение императора и немыслимое возвышение Орловых вскружило головы гвардейцев. Витала угроза новых заговоров. Катька на троне не крепка, всем угождает, юлит перед всеми, вплоть до лакеев. Когда Орловы были нужны, на всё была готова, а сев на трон, с замужеством тянет, ссылаясь на то, что этот брак не угоден её могущественным врагам – Воронцовым, Паниным, Разумовским. Кабы обвенчалась с Григорием, всё бы стало по-другому. Слишком горячие головы слетели б с плеч, а иных – в Сибирь, сразу б стало тихо. Да беда, хитрит царицка, увиливает от венца! Алексей ждал моего совета, как венчать Гришку с Катькой. Я припомнил слова Прасковьи Александровны, характеризовавшей Орловых добрыми, великодушными. Таких добряков только пусти на трон!.. У меня вмиг возник хитрый план. – «А ты вспомни, Алексей Григорьевич, как повёл себя при подобных обстоятельствах Пётр Великий!» – Алексей даже рот приоткрыл, ожидая вдруг услышать панацею от всех напастей. – «Он бросил Москву с ненадёжными стрельцами да боярами и отправился строить новую столицу, собрав новых людей. Так следует и Григорию поступить, пусть строит новую столицу и собирает возле себя верных людей». – Семя упало на благодатную почву. – «Да где ж ту столицу строить?» – «А ты размысли, Алексей Григорьевич, в чём нуждалась Россия при Петре – в торговле с Европой, вот он и рубил «окно в Европу», а теперь нужно поднимать заводы, лить пушки, делать ружья, каких нет в Европе и место для этого – Урал! Могу и точнее место указать для новой столицы – возле горы Магнитной, что чуть ли не сплошь из железа, хватит на много оружия, не только Европу покорить но и Азию с Китаем и Индией. А новый город назвать по его основателю Орлов-Магнитогорск». Алексей не сразу пришёл в себя и нет возможности описать его восторг. Моя идея пришлась ему по душе, он не сомневался, что Катька не избежит венца, когда у Гришки появится такой оплот. Настало время сообщить, что уже найдено место для организации ружейной мастерской и на Урале Орловы скоро получат образцы нового ружья, чтобы там делать такие во множестве, однако, надо торопиться, поскольку мне необходимо скоро возвращаться в Арктику. Алексей, лишь узнав, что мне надо рано выезжать в деревню, бросился выпроваживать шумных гостей, сбивчиво объясняя брату необходимость такого поступка. Наконец Григорий понял суть, но, не желая расставаться с друзьями, избрал компромиссный вариант: сам отправился с ними. И долго ещё оглашалась ночная округа истошными воплями гвардейцев, пока подавали экипажи: «Раз возвращаюсь домой я к себе: улица странною кажется мне. Левая, правая где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна…»

Поспать удалось немного, рано утром с чиновником посланным царицей мы мчались по спящей Москве со всей прытью. На козлах сидел кучер, подаренный мне Алексеем. Опохмелившись после вчерашнего возлияния, Алексей провожал меня до кареты и набросил мне на плечи долгополую епанчу, поскольку с утра было прохладно, да и в пути невесть что может приключиться. Слуги тащили корзины с провиантом и всякими нужными в дороге предметами. Алексей перекрестил отъезжающую карету и стоял, глядя вослед, пока мы не свернули за угол.

Я ездил до Серпухова и дальше по железной дороге: электричка ползёт сюда часа два. Я предположил, что за день мы доберёмся до Серпухова. Своё заблуждение я понял на первых же верстах немощёного пути. Царские рысаки лишь изредка бежали рысью, а большей частью дорога была такова, что можно идти только шагом. Часто приходилось разъезжаться со встречными, испуганно шарахавшимися от великолепной кареты; порой мы обгоняли другие экипажи или крестьянские телеги: кучер заранее орал и будто выстреливал, хлопал кнутом, испуганные возницы уступали дорогу большому барину, а было иногда непросто выехать из колеи, тогда орловский кучер жутко хлопал кнутом, пока не освобождалась дорога, а тот несчастный, что мешал нам, вздрагивая от кнута нашего кучера, в свою очередь хлестал свою лошадёнку, ожидая кнута на свою спину. Я был уверен, что постоянно нагнетать ужас нет нужды, все и так нас боятся, о чём и заявил кучеру, к явному его неудовольствию, но он не посмел ослушаться и теперь хлопал кнутом лишь до поры, когда его заметят: уступали путь даже скорей, поскольку меньший чем прежде страх не столь парализовывал возниц. Я заметил, что и ехавший со мной в карете чиновник не одобрил мою мягкость, но и он не смел перечить.

Орловский кучер ехал по этой дороге впервые и постоялых дворов не знал, впрочем, ведь он петербуржец. Первый раз остановились дать отдых лошадям в полдень прямо в поле. Мы с чиновником пообедали из припасов Орлова, нашлась в корзине и бутылка мальвазии. Чтоб чиновник не стеснялся, я выпил с ним одну рюмку, и он, осмелев, принял потом из моих рук ещё две, после чего стал чувствовать себя более непринуждённо. Сытный обед и почти бессонная ночь сморили меня и я заснул в карете, вероятно и спутник мой поступил так же. В пути, ближе к вечеру нам встретился постоялый двор, но мы сочли остановку на ночлег преждевременной, когда же поняли, что до следующего постоялого двора засветло не добраться, решили стать в ближней деревне. Выбрали дом получше, в нём и заночевали. Первое, с чем сталкиваешься, входя в избу – темнота. Только начинало смеркаться и свет ещё не зажигали. Лишь войдёшь в избу, в нос ударяет сильная вонь, во всех избах одинаковая, запах копоти и навоза. Все избы топятся по-чёрному и пропитываются копотью, в каждой держат телят, ягнят, поросят, курят, пока не подрастут. Раздули в печи угольки, сохранившиеся в золе и зажгли лучину, положили её горизонтально на специальную подставку, а снизу глиняная миска с водой. В большой избе четыре голые, прокопченные от середины до верху стены и такой же чёрный потолок, никаких перегородок нет. Кроме печи без трубы только грубый стол, вытесанный топором и такие же лавки. Всей посуды – два глиняных горшка, деревянная чашка и деревянные тарелки, да ещё у скотины деревянное корыто, возле которого вертятся мыши, если рядом нет кошки. Почти в каждой избе – кадка с кислым квасом. Кучер пошёл спать на сеновал, а для нас в середине избы поставили лавки, положили сена, сверху мы застлали подстилкой, уложенной для меня Алексеем и кое-как улеглись. Лучина, догорев, с шипением упала в воду и стало темно. Немногие мои современники пользовались иным источником света вместо электрического, разве свечкой за интимным ужином. Крестьянам свечи, даже сальные – великая роскошь, не говоря о восковых. Я задумался о керосиновой лампе. Мне пришлось изрядно ею попользоваться в таёжной избушке на охоте и я знал толк в её устройстве, хоть несведущему может показаться, что это элементарно простая вещь. Наверно, изготовить лампу будет несложно, но придётся добывать керосин и производить ламповые стёкла. Без стекла лампа горит слабее лучины, но не требует непрерывного наблюдения, что вот-вот потухнет; при этом коптит как лучина. Кроме уже задуманного стекольного завода мне придётся устраивать и нефтеперегонный, а до того ещё наладить нефтедобычу… С тем я и уснул. Наутро я был весь искусан, тело чесалось, ещё спящий мой спутник тоже чесался во сне. Слабый свет пробивался в маленькое окошко, взрослые уже встали, в избе их не было, спали только дети. Пока я обувался, поднялся мой спутник. Я спросил, где можно справить нужду. – «На дворе». Я отправился искать сооружение похожее на туалет, но ничего подобного не нашел, к счастью, почти уже исчерпав ресурс терпения, услышал характерное кряхтение спутника и вошёл на звук в пристройку, которая, как узнал после, называется на Руси двором. Среди клетей и загородок для скота без всякого туалета восседал московский чиновник и опрастывал кишечник. Увидев меня, он, перестал кряхтеть, натянул портки и сказал: «Садитесь ваше высочество». Терпение уже кончилось и я, не раздумывая, сел. Позже, уже в пути, я спросил, почему не хотят вырыть яму для уборной. Оказывается, навоза у крестьян достаточно и от скотины, а человеческие фекалии пожирает скотина. Для свиней, например, это лучший деликатес, так что ничего и убирать не надо! Наконец, для меня наполнилось смыслом общеизвестное выражение «сходить на двор»! Умывшись, мы позавтракали у кареты, а пока кучер запрягал, пошли в избу за своей подстилкой. Из открытой двери валил дым, я вбежал, чтоб спасти спящих детей, но пожара не было – это хозяйка затопила печь, чтоб варить еду. Густой едкий дым заполнил верх избы, но ниже, наклонившись, можно было дышать, даже глаза не выедало. Схватив подстилку, я выбежал из избы. А мой спутник всё удивлялся, что даже самые простые и привычные дела для меня в диковину.

НАВЕРХ